Наследие: Вторая мировая война

Метод: иконография и реконструкция семейных историй

Территория: Волгоградская область

При участии: Александр Мусиенко — свет

Дмитрий Алексин — работа с металлом

Джон Стейнбек — будущий нобелевский лауреат по литературе — приезжает вместе с фотографом Робертом Капой — фоторепортером и классиком документальной фотографии — в послевоенный Сталинград в 1947 году: в тот самый момент, когда в Сталинграде снимаются мокьюментарные (псевдо-документальные) кадры Сталинградской битвы. Стейнбек и Каппа, которого самого часто упрекали в создании постановочных образов, просят разрешение на документальные съемку реконструкции военных событий, но получают отказ. История Стейнбека в Сталинграде — это история уничтожения руин как подлинного свидетельства трагедии в пользу художественных реконструкций и искусственных протезов памяти.

Гегель, анализируя природу образов, проводит различие между Abbildung (реальностью образа) и Abgebildetes (реальностью изображенного). В то время как Abbildung занимается производством крайне убедительных, но ложных образов, связанных с идеологией и пропагандой, Abgebildetes обращается к честному ощущению и отображению реальности.

Многие образы и репрезантации войны являются искусственно спроектированными, часто политически и идеологически ангажированными, выстраивающими свой собственный нарратив о культурной травме. Так, полотна Франца Рубо для «Храма славы» в Тифлисе, посвященные событиям Кавказской войны, и созданные спустя 40-50 лет после изображенных на них событий, были призваны стать свидетельством славы русского оружия и встраивались в героический дискурс о войне. Этой же цели служила и панорама Рубо «Штурм аула Ахульго». Панорама Сталинградской битвы, также открытая через 40 лет после событий, обнаруживает много общего с полотнами Рубо: она аналогичным образом конструирует героический этос, выстраивая не нарратив о скорби и бессмысленном хаосе и жестокости войны, а повествует о погибших как о героях — жертвах ради Великой Победы.

Журналистка Елена Костюкович, работавшая в Донбассе, описывает, что опыт войны не сакральный и не героический: «Я знала большую войну только из художественных произведений. Но война — это прежде всего грязь. Тяжелая техника продавливает верхний слой земли, из него вылезает такая жижа. И она покрывает все — дома, машины, людей, собак. Очень много уставших невыспавшихся людей с оружием, и женщин, завернутых в тряпье. И кроме этого там ничего нет. Я все ждала, что в какой-то момент я увижу какой-то героизм, хотя бы понимание и осмысленность того, что происходит. Но кроме грязи там ничего нет. Там нет ни логики, ни смысла. Война — это воронка, она засасывает людей. Война — это как рак: ее легко начать, но остановить практически невозможно. В этом виноваты мы — журналисты, и в этом виновато искусство, потому что есть большая разница в том, как описывается война, и в том, как происходит война. В общественной морали нет разговора про войну, как про убийство. Когда я была на Шахте 6-7, женщина, жившая в подвале говорила одно и то же: “Воевать, не надо воевать, вообще не надо воевать, воевать нельзя, нельзя никак воевать, никак нельзя воевать, никому не нужна война, никому не нужна война, никому”. Я поняла, что есть язык войны, а мы должны найти язык мира, не отдавая энергии в эту воронку. Но я не могу найти этот язык».

В наших семьях осталось большое количество не рассказанных историй. Историй, для которых не нашлось слов и языка: только обрывы речи и зияния памяти. Историй, не встраивающихся в официальный нарратив о героизме войны и войне как подвиге. Книга Светлана Алексиевич «У войны не женское лицо» в середине 1980-х внезапно обнаружила целый пласт подобных нерассказанных историй, выраженных не через речевые шаблоны, а наполненных почти невыносимыми по силе и интенсивности болью и страданиями: «В оптике есть понятие “светосила” — способность объектива хуже-лучше зафиксировать уловленное изображение. Так вот, женская память о войне самая “светосильная” по напряжению чувств, по боли». Задача Алексиевич и заключалась в том, чтобы записать все эти истории, стать их проводником: «Многое исчезает, растворяется бесследно. Забывается. Если не забывать войну, появляется много ненависти. А если войну забывают, начинается новая».

В семье Тамары Шипициной, как и во многих других семьях, было не принято рассказывать о «настоящей войне», о том, как она реально переживалась. Из газетных вырезок она узнала больше, чем от прабабушки и прадедушки. Лишь иногда, во время застолий, эта память прорывалась осколками отдельных эпизодов и воспоминаний, оборванных образов: «Мои прабабушка и прадедушка воевали, были партизанами. Но они никогда ничего не рассказывали про войну своим детям. Моей бабушке нечего нам передать из их уст. Все что они говорили это: “Было страшно”. Поэтому я никак не могу визуализировать их опыт. На его месте — пустота. Что-то про их подвиги мы смогли узнать только после их смерти, в газете. В семье передается только несколько историй:

Про то как полк, в котором служил мой прадедушка был разгромлен и взят в плен после сражения в Вяземском котле. Плен представлял собой поле, окруженное колючей проволокой. Без крова, воды и пищи солдаты были вынуждены питаться найденными травинками и обрывками одежды. Спустя месяц заточения прадедушка смог сбежать. Он добежал до белорусской деревни, где искал убежище, от преследовавших его с собаками немцев. Он стучался в каждый дом, но двери и окна были везде заколочены и никто не отвечал. Но все же его пожалела одна женщина, пустила в избу и спрятала на печи за своими детьми. Когда немцы ворвались в дом с обыском она закричала: «Тиф! Тиф!». В то время была эпидемия тифа и для предотвращения передачи заболевания детей брили на лысо. Немцы увидели макушки детей, испугались и ушли. Затем прадедушка присоединился к партизанам в лесах, где командовал ротой;

Про то как моя прабабушка работала стрелочницей на железной дороге, когда ее деревню захватили немецкие войска.  Всех  работоспособных молодых женщин, включая и ее саму посадили в товарный вагон и отправили в Германию. Партизанский отряд взорвал железнодорожные пути, остановив тот самый поезд и освободил пленных, командиром отряда был прадедушка. Им было предложено идти куда глаза глядят, но идти было некуда. Женщины пошли за партизанами. Тем не нужны были новые голодные рты и, желая испугать спасённых, они стреляли по земле из автоматов. Но некоторые не отступили и так прабабушка присоединилась к партизанам;

Про то как в лесах Беларуси партизанам приходилось спать штабелями на голой земле в лесу зимой, и переворачиваться по команде на другой бок;

Про то как моя прабабушка ходила в деревню за информацией и ее схватили вражеские войска. Они быстро решили ее судьбу и направили солдата с автоматом расстрелять шпионку у березовой рощи. Но вместо этого он выстрелил в воздух и ушёл;

Про то, как прадедушка получил серьезное осколочное ранение в ногу, после того как их партизанский отряд вошёл в регулярную армию в 1943 году под Могилевом. Осколки на всю жизнь остались с ним и периодически причиняли сильную боль;

Но их чувственный опыт описывается только тем, что “Было страшно”. Реальный человеческий опыт настолько страшен, что ушедшее поколение не стало его передавать».

Работа Тамары Шипициной — это иконография всего, что ей удалось собрать из остатков повествовательных руин архитектоники памяти ее семьи. Из обрывков собранных по крупицам визуальных образов, из клочков семейного нарратива она создает панорамное полотно. Изображения, выполненные оттиском на картоне, почти неразличимы: они зависают на тонкой границе между проявленностью и неразличимостью, повисают на границе обрывчатой памяти, почти сорвавшейся в воронку полного забвения. Изображение, как память, проявляется не светосилой и интенсивностью источника направленного света, а в складках теней фигур умолчания, в кавернах едва различимого рельефа. Недосказанность может быть явлена только так — через почти незримое присутствие.

Панорама, напоминающая белую и почти стерильную поверхность — это метафора мнемонической пустоты, в центре которого оказалась художница. Она содержит царапины и отпечатки незримо присутствующих травм, формирующий опыт нескольких поколений ее семьи. Непроговоренный опыт гораздо страшнее — он скрывает в зазорах и зияниях страшные правды, запуская работу сомнения, делая невозможным проработку травмы.

Из Панорамы невозможной выбраться — ты навсегда застреваешь в центре безуспешных попыток реконструкций без возможности сложить эпизоды в единую и целостную картину. Все, что остается — это зацепки визуальных протезов процесса воспоминаний, который никогда не сможет быть завершен.